– За что?

– Что отцу не сказал.

– А ты так уж испугалась? – Маргитка не ответила, и Илья добавил: – Мне-то что… Мое дело сторона, а вот тебе из-под Паровоза замуж выходить…

– Про «замуж» я тебе уже говорила.

Маргитка наконец закончила свою возню с пуговицами и распустила ворот платья. В вырезе мелькнула грудь. Встретившись глазами с ошалелым взглядом Ильи, Маргитка тихо рассмеялась, запрокинула голову… и вдруг, словно дожидаясь этого, со стороны дома запела скрипка.

Они одновременно обернулись. Во втором этаже Большого дома горело окно, и темный силуэт Гришки со скрипкой отчетливо вырисовался на нем. Тихие звуки поплыли по саду, сливаясь с соловьиным щелканьем. Мелодии, которую играл сын, Илья еще ни разу не слышал. Она была похожа на те, что он слышал у венгерских цыган: протяжная, рыдающая, с тревожными высокими нотами. Илья ждал, что вот-вот послышатся недовольные голоса разбуженных цыган, и действительно, окна в доме начали вспыхивать одно за другим, но не раздалось ни одного сердитого возгласа. Из окон высовывались встрепанные головы, смотрели наверх. Цыганский дом слушал песню.

– Твой сын хорошо играет, – нарушила молчание Маргитка.

– Для тебя старается, – не поворачивая головы, сказал Илья.

Маргитка без улыбки кивнула. Сунув руку в расстегнутый вырез платья, вдруг чуть слышно ойкнула:

– Господи… Кусает кто-то! Илья, достань! Прошу тебя, достань, жук бежит!

– Где, дура?

– Да там… На спине…

Понимая – врет девчонка, чувствуя – добром это не кончится, Илья сделал шаг к ней. Маргитка тут же повернулась к нему лицом, поймала за руку, притянула его ладонь к своей груди. Ее глаза, казавшиеся в темноте черными, оказались совсем близко, Илью обожгло дыханием.

– Послушай… Чего тебе бояться? Я ведь порченая. С тебя спроса не будет. Чем я тебе не хороша? Я лучше, чем Настька твоя, моложе… Я…

– Пошла прочь! – Илье наконец удалось вырвать руку.

Не оборачиваясь, он зашагал по седой от росы траве к дому. В голове был полный кавардак. Страшно хотелось оглянуться, перед глазами стояла обнаженная до бедра нога, пропадающая в темной воде, молодая грудь в вырезе платья… В доме заливалась скрипка; в спину как сумасшедший щелкал соловей, и в этом щелканье Илье отчетливо слышался смех Маргитки.

Гроза собиралась с самого утра. Над Москвой висело душное желтое марево, листья деревьев застыли от духоты, горячий воздух дрожал между домами, и стоило выйти на улицу, как спина немедленно покрывалась потом, а в висках начинало гудеть. То и дело небо темнело, из-за башен Кремля выползала синяя туча, москвичи с надеждой задирали головы, но тучу всякий раз неумолимо уносило за Москву-реку, и над городом снова повисала жара. Единственным разумным делом в эту погоду было сидение дома в обнимку с корчагой мятного кваса. По крайней мере так казалось Илье, бредущему в слепящий полдень по безлюдному Цветному бульвару. Однако вернуться домой он не мог – как не мог это сделать весь мужской состав хора, попавшийся сегодня утром под руку Митро.

Сам Илья считал, что сходить с ума вовсе незачем. Ну, нет Кузьмы третью неделю дома, ну так что ж теперь… Не баба небось и не сопляк, нагуляется – явится. Но Митро явно думал иначе, потому что, спустившись сегодня утром вниз, где ошалевшие от жары цыгане передавали друг другу теплый жбан кваса, сразу же сказал:

– Сегодня Кузьму ищем. Ну-ка, ромалэ, встали все – и на улицу. Ж-ж-живо у меня!

При этом выражение лица Митро было таким, что возразить не решился никто. Ворча и поминая недобрыми словами самого Кузьму и его родителей, цыгане начали подниматься. На улице, с тоской глядя на выцветшее от жары небо, стали решать, кому куда податься. Молодые парни под предводительством Яшки отправились на Сухаревку, не унывающую даже в эту адскую жару. Двое братьев Конаковых взяли на себя публичные дома на Грачевке, где у них имелось множество знакомств, третий брат, Ванька, двинулся на ипподром. В кабаки Рогожской заставы пошли Ефим и Петька Дмитриевы. Илье Митро поручил заведение на Цветном бульваре, где днем и ночью шла крупная игра.

– Зайдешь к Сукову, скажешь «прикуп наш». Если спросят – от кого, говори: «Цыган Митро послал». Я сам по Хитровке покручусь.

– Не ходил бы, морэ, а? – попытался остеречь его Илья. – Там такие жиганы, зарежут в одночасье…

– Ничего не будет, меня там уже знают, – хмуро сказал Митро. – Вот ей-богу, найду паршивца – убью! Шкуру спущу, не посмотрю, что четвертый десяток меняет! Эх, ну надо же было твоей Варьке уехать! С ним, кроме нее, и справиться никто не может.

Илья молчал, сам отчаянно жалея, что Варьки нет в Москве. Но сестра уехала с табором на Полтавщину, и раньше осени ждать ее было бесполезно.

Дом Сукова, в котором помещалось нужное Илье «заведение», нависал над пустым Цветным бульваром бесформенной громадой. Он был таким же тихим, как и улица вокруг: постороннему человеку и в голову не могло бы прийти, что здесь с утра до ночи мечут карты, делят краденое и торгуют водкой. Стоя напротив, Илья неуверенно поглядывал на суковский дом. Он пытался разбудить свою совесть мыслями о Митро, который в эту самую минуту бродит по куда более страшным местам на Хитровке, но совесть стояла насмерть, призвав себе в помощь страх и здравый смысл: чужим в доме на Цветном было не место. «И ножа не взял…» – пожалел Илья, в сотый раз поглядывая на грязный, обшарпанный фасад «заведения», на котором, хоть смотри в упор, не было видно ни двери, ни даже хоть какой-нибудь дыры для входа. И куда тут залезать-то?.. Через крышу, что ли, мазурики шастают?

Сомнения Ильи разрешились через несколько минут. На его глазах прямо из залитой солнцем стены возникла растрепанная баба со свертком, в котором легко угадывалась бутылка. Не глядя на вытаращившего глаза Илью, баба деловой походкой двинулась вниз по Цветному. Он проводил ее изумленным взглядом, подошел к гладкой стене – и, к своему облегчению, увидел ступеньки, спускающиеся под тротуар, к подвальной двери. Теперь отступать было некуда. Вздохнув и пообещав себе, что, найдя Кузьму, он не станет дожидаться Митро, а лично покажет ему где раки зимуют, Илья начал спускаться по скользким, заплеванным ступенькам.

Дверь, к его удивлению, не была заперта. Илья вошел, и первым его желанием было покрепче зажать нос: в подвале можно было свободно вешать топор. Запахи кислых тряпок, перегара, немытого тела и тухлой еды смешались в немилосердную вонь, от которой сводило скулы. С трудом переведя дыхание, Илья на всякий случай скинул картуз, огляделся по сторонам, ища хозяев.

В большой подвальной комнате стоял полумрак, к которому глаза Ильи привыкли лишь через несколько минут. Тогда он сумел разглядеть сырые, покрытые каплями воды стены, вдоль которых тянулись длинные ряды нар. На нарах было горами свалено какое-то тряпье, над которым истошными голосами ругались каторжного вида личности в отрепьях. На стоящего у дверей Илью они не обратили никакого внимания. Тот снова растерянно осмотрелся. Услышав возню и бурчание совсем рядом с собой, шарахнулся в сторону и с испугом уставился на рваную занавеску, за которой что-то шевелилось. Подумав, Илья заглянул за занавеску – и тут же, залившись краской, отпрянул, осыпаемый визгливой женской бранью: